О духовном антиномизме личности о. Павла Флоренского

Диакон Сергий Трубачев. Избранное. Статьи и исследования. Москва. Прогресс-Плеяда 2005

В поминальном слове об о. Павле Флоренском давний друг его о. Сергий Булгаков проницательно указал на глубин­ную особенность его мировоззрения и творчества: «... в о. Пав­ле встретились и по-своему соединились культурность и цер­ковность, Афины и Иерусалим», — иными словами, язычес­кая мудрость и христианское благовестие, знание и вера, мирс­кая культура и храмовое служение. Метафорически высказан­ное определение обнажает духовный антиномизм личности о. Павла, миросозерцание, в котором эллинизм и христианство входят как важнейшие слагаемые, как истоки его философии, образующие некое единство и укорененность интеллектуально-психического склада в эллинско-христианском мирочувствии.

Сам Флоренский высказывался об этой укорененности и родовом наследии отцов достаточно определенно: «Я не реа­лист, я эллин, египтянин, пуниец, кто хотите, но не нашего вре­мени сын, и признаю речи лишь священные, скрывающие убо­жество мира, а не размазывающие кал/грязь человечества по всему лицу земли» (из письма В.В. Розанову 8.II. 1913) .

В чем же проявлялось это «наследие родовое», эта неиз­бывная память о предках, остро и порой трагически переживаемая? В осознании своего священного призвания и утрате его родом. Флоренский с юности ощущал в себе «костромское» начало, корни рода, погруженные в священство.

Вспомнить стараюсь я, деды, моленья печали и радости, вспомнить хочу шелест свитков и речи священные, вспомнить напрасно влекусь я слова бого-вещие, временем стертые.

(Костромская сторона / /В Вечной лазури.

Сергиев Посад. 1907. С. 8).

И как возмездие за оставление священства — «Рок на­вис над нашим родом <...> Роковое — то, что все желанное, все дорогое оказывается недостижимым <...> в этом оставле­нии семейного священства ради науки — π ρ ω τ ο υ φ ε υ δ ο ζ [прин­ципиальная ошибка] всего рода <...> пока мы не вернемся к священству, Бог будет гнать и рассеивать все, самые лучшие, попытки» (из письма В. В. Розанову 28.V.1910. — см.: Флоренский Павел, свящ. Детям моим. Воспоминанья про­шлых дней. М., 1992. С. 279).

Роковое предопределение тут сродни древнему понятию Судьбы, Рока, обрекающего человека на неизбежные страда­ния и крушение всех стремлений, если он изменил своему ро­довому предназначению. Когда в жизненной судьбе о. Павла произошло возвращение рода к священству и этим вхождени­ем в храм ведомого Бога внутренне преодолевалась антитеза язычества и христианства, вынужденное оставление священнослужения воспринималось им как вмешательство враждеб­ных таинственных сил в определение его личной судьбы.

Что же влекло его к античности, что роднило с эллинс­ким мирочувствием? Воздействие античной культуры на ми­ровоззрение Флоренского прослеживается с юности: от чте­ния Гомера и путешествий по горному Кавказу — до соприкос­новения с античной философией в семинаре С. Н. Трубецкого, от раннего погружения в платонизм — до вступительной лек­ции «Общечеловеческие корни идеализма» в Московской ду­ховной академии. Но прежде чем античность вошла в его со­знание как прародина «любомудрия», она стала живым объек­том эстетического переживания.

Свое юношеское мироощущение Флоренский сближал с воздействием музыки Бетховена, уподобляемой им по твор­ческой мощи титанам древности. По его словам, он «рано ус­лышал в Бетховене эту бесконечно родную себе стихию тита­низма <...> ибо образы Прометея и Титанов с детства я чув­ствовал своими» (Флоренский Павел, свящ. Детям моим. Воспоминанья прошлых дней. - М., 1992. С. 147).

Термин «титанизм» применительно к античной мифоло­гии и древнегреческой трагедии таит богоборческую сущность. Прометей, титаны отожествляются им с богоборческими сила­ми, проявляющими такую творческую мощь, которая стремится противопоставить себя Божественному творческому началу.

И поразительно, что ощущения этой личностной силы, обнаруживающей себя в бунте против над-личного, он пере­жил в себе еще в детском богоборческом противостоянии, в скрытом внутреннем бунте [против Бога], присваивая себе право преступить Его Божественную волю, противопоставляя ей свое «я», свое «хочу» и «могу». Это крайнее направление субъективной воли, соперничество с Творцом осознается им трагически — таков же дух античной трагедии, — и в биогра­фическом плане оно относится к самому раннему этапу внут­реннего развития, окончательно преодоленному в годы напи­сания Теодицеи. «Существо трагического — в напоре и в борьбе против граней <...> Это на нем взросла античная тра­гедия. Это оно — Рок, ибо, непреложно ведя, — столь же непреложно и губит» [Флоренский Павел, свящ. <Из бого­словского наследия> // Богословские труды. Т. 17. - М., 1977. С. 139,140].

Уже в юности из своеобразных элементов общечелове­ческой культуры сложился своеобразный кодекс «жизненного поведения», обобщенный им в понятие «античной школы», школы мысли, жизненных устремлений, человеческих отноше­ний. «У каждого человека есть своя тенденция жизни, и что бы он ни делал, для него оно внутренне осмысливается через соотношение с этой тенденцией, этой красной нитью жизни... Долго вглядываясь в себя, я наконец нашел свою тенденцию. Сказать если несколько образно, это будет "античная школа" <...> С тех пор, как я помню себя <...> эта идея, эта задача, эта тенденция к высшим человеческим отношениям живет во мне, бьется с каждым биением сердца; ею я дышу, ею пита­юсь, она так прочно сидит во всем моем организме, в душе и в теле, что извлечь ее — значит убить меня, даже разложить меня на атомы, ибо с каждым атомом моего существа срастворена эта органическая потребность. Символически она выражается в греческой культуре и еще в музыке Бетховена» (из письма В.В. Розанову 15.IV.1909).

С годами в нем укрепляется осознание сродства с тем древним отношением к миру, когда благоговение перед жиз­нью соединяется с детским удивлением и изумлением, прису­щим равно ребенку и гению. Тяготение к эллинской ясности, к гармонии духа и тела выражалось в любви к античному искус­ству, к идеальным формам воплощения человеческого совер­шенства.

Флоренский глубоко воспринял эстетическую сущность эллинской культуры — устремление к истине через прекрас­ное. Присущий ему эстетизм наполняется творческим пережи­ванием образов древнегреческого искусства, воплощенных в скульптуре: «Скульптура сладко волнует сердце <...> Антич­ные статуи стоят перед душой моей как чистые нетленные об­разцы, как эфирные тела, но они для меня не как осуществлен­ные деятельности, а трансцендентные премирные реальности» (из письма В. В. Розанову).

По воспоминаниям Марии Владимировны Фаворской, Павел Александрович говорил о себе: «Я чувствую всем моим существом глубокую связь с древними греками, греками ва­зовой живописи».

Современников поражал внутренний вид его рабочей ком­наты. По стенам ее возвышались до потолка закрытые шкафы, наполненные книжными сокровищами. На дверцах шкафов на­против окон, выходящих на Лавру, укреплены в деревянных рам­ках репродукции греческих скульптур из музеев Рима. Среди них, вспоминал Л. Жегин, «большое фото греческого барелье­фа. Это было изображение обнаженной девушки, играющей на свирели [двойном авлосе — С. Т.], с так называемого "ал­таря Людовизи". Вещь редкой красоты. Но это как-то мало вязалось с комнатой православного священника».

Домашнюю жизнь о. Павла отличало преодоление быта. В убранстве дома, в повседневном укладе различимы символы над-временного. Просторную комнату украшает камин с ба­рельефом на античные мотивы («Выбор Амура»), в кабине­те — посмертная маска отца, голубкинский бюст В.Ф. Эрна, одухотворенные лики античных скульптур. Но в то же время центр притяжения — иконы: Софии Премудрости Божией, Бо­гоматери Иерусалимской (массивный образ XVI века, одно время стоял на мольберте в столовой).

В размеренном семейном обиходе почитаем культ домаш­него очага, простейшая утварь приобретает значение символов жизни, отличаясь от священной лишь степенью иерархической зависимости. Дух античности царит в его доме под покровом православных обычаев и христианской обрядности.

Другой вещественный знак внутренней связи с антично­стью — греческие монеты. Коллекция монет, подаренная Фло­ренскому Розановым, скрепила их интерес и влечение к антич­ности этим собранием миниатюрных произведений искусства. Флоренский ценил полноту и конкретность жизненных впе­чатлений, составляющих основу как научных, так и философс­ких и, тем более, поэтических представлений. Античные моне­ты — видимый, вещественный знак культуры древнего мира с запечатленной в нем символикой — становились источником познания, данным в чувственно-осязаемой форме. Соприкос­новение с подлинным материалом античной культуры, сохра­няющим в художественных символах народные верования, представления, возвращало время, открывало душу явлений, переживалось им как «соприкосновение с реальностью». «Мо­неты дают столько вдохновения и питания, — писал он В.В. Розанову, — что каждому должно бы иметь их сколько-нибудь у себя дома или в легко доступном музее» (16.III.1914) «Монеты из Тарса мне дороги по моему имени — апостола Павла, через него и я каким-то корнем залез в Тарс» (15.III.1914).

Письма П.А. Флоренского о символике монет — цен­нейший, еще не изученный материал, дополняющий его лек­ции по истории античной философии. В.В. Розанов мечтал издать монографию «об античных монетах, с включением в нее этих писем, как совместный итог размышлений и художествен­ных созерцаний, объединяющих друзей в любви к конкретно­му, к корню, к корню личности, истории, бытия, знания» (П.А. Флоренский В.В. Розанову, 26.Х.1915)

«Мир умолкнул, толпы нет: на нас глянула жизнь из-за двух тысяч лет, и завороженные ею мы ничего не видим и не слышим в юдоли грешной», — писал восхищенный Розанов из­дателю «Вешних вод» М. Спасовскому.

Отзвук античности слышал о. Павел и в «древних как мир» церковных напевах, а в совершении храмового действа видел синтез искусств, преемственно сохраненный от глубокой древности. Нечто сходное по воздействию с эстетикой древ­негреческого театра почувствовал он в представлении куколь­ного театра Ефимовых на лужайке Красюковки — красивей­шем уголке Сергиева Посада, где непосредственное участие собравшихся зрителей — детей и взрослых — напоминало эмо­циональную вовлеченность народа в театральное действо под открытым небом Древних Афин. В Предисловии к «Запис­кам петрушечника» в разъяснение проводимой параллели он утверждал, что «Ефимовы сумели использовать для постанов­ки луг и рощу, сделав актерами всех зрителей, и что тут осуще­ствлена исходная форма эллинской трагедии», постановщики заставили «смотреть на отгороженный кусок природы как на праздничную орхэстру». Более того: «Это представление на­чинается игрою, но далее — врастает вглубь жизни и граничит то с магией, то с мистерией». Так возвращением к античному театру масок и синтетическому действу, где соучаствуют акте­ры и зрители, преодолевается современный кризис театра, а театр вводится «в общественную жизнь» (см.: Ефимов И. Об искусстве и художниках. - М., 1977. С. 170—171).

О силе жизненных впечатлений, рождающих неожидан­ные ассоциации с образами античности, мы узнаем из письма Н.Я. Симонович-Ефимовой, увлеченной рассказом Флорен­ского о поездке летом 1931 года в Керчь: «Павел Александро­вич написал отчет о своей поездке на юг, он был в Мариуполе (описан Пушкиным в «Цыганах»), видел курган в степи, все как есть. Потом был в Керчи; город набит древностями. Гре­ция! Есть домик маленький с фресками в куполе — гранаты и лепестки роз (символ смерти и возрождения), голова Демет- ры, похищение Персефоны — прекрасно. Показывают это ста­ричок и старушка, вроде Филемона и Бавкиды. Они развели чудесный цветник перед этим домиком — "отделением" Элев- зинских мистерий» (Симонович-Ефимова Н.Я. Записки ху­дожника. - М., 1982. С. 142).

Видеть реалии народной жизни, далекое, но влекущее к себе подобие священной античности, дано тому, кто возрос, ощущая свою причастность миру эллинской красоты и мудро­сти, кто сохранил душевный трепет перед светлыми образами гомеровского эпоса, кто пережил платоновское учение о душе как откровение о высшей реальности.

В религиозном мировоззрении древних эллинов Флорен­ский видел отражение общечеловеческих представлений, а в философии Платона — учение о сущности вещей, указующее на вечные прообразы, познаваемые в акте творческого озаре­ния, именуемого эросом. «Кто <...> не испытывал, как растут крылья души? Кто не знает, как подымается она к непосред­ственному созерцанию того, что от будничной сутолоки задер­нуто серым покровом облак? Кто с помощью эроса не проникал в недоведомые рассудку глубины познания? Кому не от­крывалась иная, лучезарная действительность, где, лицом к лицу, вдохновенный встречает вечные про-образы вещей? Кто не переживал, как рушится и падает непроходимая стена меж­ду субъектом и объектом, — как Я выходит за пределы своего эгоистического обособления, как открытою, широкою грудью вдыхает оно горный воздух познания и делается единым со всем миром?» (Общечеловеческие корни идеализма. - Сергиев-Посад, 1909. С. 6)

Уже в годы преподавания в Духовной академии, истин­ным родоначальником которой он называет Платона, основа­теля Афинской академии, о. Павел объясняет свою привержен­ность античности духовной преемственностью православия от его греческих корней, уходящих к Платону. «Ухожу все более в античность, — признается он Розанову, — Греция — вот пред­варение православия, "наше"; удивительно какие глубокие и органические связи, — и формальные, внешние, и, главное, по духу, по существу <...> Греция — это мы, в нашем лучшем, это наша душа» (из письма В.В. Розанову 25.XI.1913).

Неутоленная жажда обрести любящего Друга нашла выражение в поэтическом цикле «Звездная дружба», «На мотив из Платона» (см.: В Вечной лазури. - Сергиев Посад. 1907. С. 11).

А.Ф. Лосев, сопоставляя свое понимание платонизма с пониманием Флоренского, отмечал у него большую духовность, сближение с христианским созерцанием лика. Действительно, прозрения Платона претворены у Флоренского в пережива­ния любви, исполненные религиозного смысла: filia — «мост к небу». Именно так воспринимается почти исповедальная за­пись (в исследовании «О типах возрастания») о благодатном воздействии Друга и созерцаемого в нем Ангела-хранителя, слова ее звучат как ответ на тоскующий призыв мольбы «най­ди меня, найди меня», и становится очевидным то внутренним образом постигнутое единство, в котором воспринял о. Павел платоновский образ любви, возвышающийся до любви Ново­заветной.

«Мне казалось, что я плаваю в каком-то нежно-сияю­щем море благодати: будто неземная сила любви льется в по­мощь мне широкими потоками света, баюкает и оживляет меня, наполняя светоносною водою живою все существо... После того прошло вот уже несколько месяцев, но до сих пор звучат в ушах у меня отголоски какой-то все-умиряющей музыки, до сих пор еще разрывается грудь от радости, и восторг душит меня. До сих пор еще чувствую струю благодатной силы» (Оттиск из № 7 «Богословского Вестника» за 1906 год. С. 38).

Сложность внутреннего мира Флоренского нельзя по­нять, обращаясь к методам рассудочного анализа. То, что вос­принимается как взаимоисключающее, в действительности вхо­дит в целостное миропонимание. Противоречие не является фактором взаимоотрицания: на разных уровнях оно открывает свойства предмета исследования, антиномически сопряженные, и только в единстве их постигается истинное. Антиномии ха­рактеризуют его метод познания: «Видеть в иррационально­сти рациональность и в рациональности — иррациональ­ность всегда было темою моей мысли и всей жизни. Или, иначе, я всегда жил тем, что старался соединить во что- то невиданное рациональность и иррациональность, конеч­ность и бесконечность... Идея антиномии, проходящая че­рез всю работу [Столп и утверждение Истины, — С. Т.] крас­ною нитью, есть, кажется, самая точная характеристика моей души: сладость противоречия» (из письма В.В. Ро­занову 10.V.1909).

Обращаясь к фазам личностного становления о. Павла, мы также обнаруживаем антитезы переплетающихся внут­ренних стремлений. Было бы непростительным легкомыслием принять или отвергнуть одну из жизненных тенденций в ущерб другой. Погружение в языческую античность обнажает корни народного мировосприятия, того восприятия, которое прозре­вает «душу вещей», а христианское миропонимание исполнено любви к твари, ибо и тварь «стенает и мучается доныне» (Рим. 8:22) и жаждет освободиться от власти телесной смерти.

В язычестве он различает не только его афеистическую оболочку, но и устремление к Неведомому Богу, чей жертвен­ник в Афинах дорог ему как прообраз христианского служения Богу Ведомому. Платонизм — это цветок, возросший на почве народного магизма, и платоновское учение об идеях-сущнос­тях возводит разум к идее Единого Бога Истинного. В таком понимании культура до-христианской античности в ее просвет­ленном художественном выражении видится залогом преобра­жения человека и всей твари, того чаемого преображения, ког­да будет «Новое небо и Новая земля» (Апок. 21) и явится Небесный Иерусалим, возвещенный в Откровении Иоанна Богослова.

В личности о. Павла благодатно соединились знание и вера, «Афины и Иерусалим». «Я уразумеваю веру свою. Я вижу, что она есть поклонение "Ведомому Богу", что я не только верю, но и знаю. Границы знания и веры сливаются. Тают и текут рассудочные перегородки, весь рассудок претворяется в новую сущность» — так определил он свою духовную антиномичность. (Столп и утверждение Истины. - М., 1914. С. 62).

Символично само служение о. Павла в храме Приюта сестер милосердия Красного Креста, обращенном на Запад, на Лавру преподобного Сергия. Отец Павел в 1916 году запи­сал: «Церковь, в которой я так знаменательно определился, оказалась направленной не на восток, а на Запад, не есть ли и это знамение моего интереса к язычеству, к античности. Тут мне дано, кроме символического значения, еще и созерцание красоты: заката и Лавры». Лавра же воспринималась им как образ Иерусалима горнего: «...Милосердный Господь дал мне стоять у Своего Престола. Вечерело. Золотые лучи ликовали, и торжественным гимном Эдему звучало Солнце. Безропотно бледнел Запад — к Западу был обращен Алтарь, расположен­ный высоко над землею. Гряда облаков простиралась над Лав­рой, — как нить жемчужин <...> и Лавра высилась как Гор­ний Иерусалим <...> Тайна вечера соединялась с тайною утра, и обе были одно <...> Эти две тайны, два света — рубежи жизни. Колыбель — гроб, и гроб — колыбель. Рождаясь — умираем, и умирая — рождаемся <...> Эти же тайны, тайна Вечера и тайна Утра — грани Времени. Так гласит о том вели­кая летопись мира — Библия» (На Маковце, 1913). [См.: Со­брание сочинений: В 4 т. - М., 1999. Т. 3(1). С. 32, 33] [конец 1980-х].

STSL.Ru