1817 год. Cлово в Великий пяток

1817 год.

XXXI.

18. CЛОВО
в великий пяток.

(Говорено в Свято-Троицкой Александроневской Лавре; напечатано отдельно).

<1817 год>

Евангелие и Церковь провождают ныне нас, христиане, по всему последнему поприщу Великаго Страдальца Гефсиманскаго и Голгофскаго. Где станем мы, чтобы разсмотреть хотя некую часть таин и чудес, которыя целую вечность наполнят удивлением и славою? если еще непроницаемы для нас глубокия тайны Гефсимании, куда допускаются немногие токмо избранные таинники, уже знающие тайну Фавора, Петр, Иаков и Иоанн, но и их бодрственный дух воспящается немощною плотию, и воздвигаемыя к молитвенному созерцанию очи тяготеют невольным сном; если еще неприступны для нас высокия чудеса Голгофы, где также возлюбленный токмо ученик и Божественная Матерь, с немногими подражательницами ея примера, могут стоять непоколебимо на колеблющейся земле, и причащаться в одно время любви и страдания, жизни и смерти страждущаго и умирающаго Жизнодавца, и где Иисус, простертый между небом, землею и адом, приступен токмо для тех, которых не привлекает земля, не страшит ад и не отражает небо: – станем в средине между оными великими пределами, там, где страждущий Иисус является и указуется всем желающим видеть его: изыде вон Иисус, нося терновен венец и багряну ризу, и глагола Пилат народу: се человек! Воззрим со вниманием на то, что в сем непостижимом Страдальце может разсматривать каждый, кто не смежит упорно своих очей, – на человека страждущаго в Богочеловеке: се человек! Воззрим для того, что сей человек должен быть явлен и в каждом из нас: сие да мудрствуется в вас, еже и во Христе Иисусе (Фил. II. 5). Воззрим на Него с верою, да не будем принуждены воззреть на Него с отчаянием: ибо се грядет со облаки, и узрит Его всяко око, и иже Его прободоша, и плач сотворят о Нем вся колена земная (Апок. I. 7).

Но, прежде нежели последуем далее за оным знаменательным указанием на человека в Иисусе, остановим несколько внимание наше на том, кто, и как находит и дает сие указание.

Лице Иисуса высокое и святое не только по Божеству, но и по человечеству, закрыто было мрачнейшими клеветами, когда Он предстал Пилату. Клеветники хотели указать Пилату в Иисусе, возмутителя общественнаго покоя, противника власти, похитителя имени Сына Божия, – того, кого ни небо, ни земля не могли бы терпеть между человеками. Но и Пилат не в таком был расположении, которое благоприятствовало бы открытию чистой истины. Повидимому он ищет ея; ибо вопрошает о ней: что есть истина (Иоан. XVIII. 38)? но или нетерпеливость, или легкомыслие представляют ему вопрос о истине праздным в суде над Истиною, и не позволяют дождаться на оный ответа. Скоро молчание вопрошаемаго раздражит гордость судии: мне ли не глаголеши (Иоан. XIX. 10)? а угроза доносителей: аще сего пустиши, неси друг Кесарев (Иоан. 12), отнимет мужество у защитника невинности. Сам Иисус, провидя сие расположение, и не желая расточать сокровищ истины, не удовлетворяет изысканиям Пилата, то пребывая пред ним в молчании, то произнося некие глаголы на том языке таин, котораго внешние и слыша не слышат. Однако истинное и существенное во Иисусе с такою силою просиявало сквозь все многоразличные покровы, наипаче во время Его страдания, что и полуомраченное страстями око еще способно было собрать некоторые лучи света: и судия, не имеющий в его пользу ни одного свидетеля, не удовлетворяемый ответами его самого, преклоняемый своими страстями на сторону его врагов, при всем том ощущает присутствие истины, и, объятый ея силою, спешит из дома к народу провозгласить невинность Иисуса. – О, несчастная коловратность! Пилат оставляет Иисуса, дабы открыть самообретшуюся истину другим, и теряет ее даже и для себя; заражается и сам духом злобы и ожесточения, возгосподствовавшим в народе, и возвращается мучить того, котораго только теперь объявил ни в чем невиновным: тогда убо Пилат поят Иисуса, и би Его (Иоан. XIX. 1). Но конечно умножавшияся страдания более и более открывали в сем Страдальце чистое и святое; конечно, каждая рана, Ему налагаемая, была новым отверстием света, в нем скрывавшагося: ибо вскоре мучитель его паки делается его защитником; и дабы заградить уста клеветникам, вразумить обманутых клеветниками, переменить мнение почти целаго народа, не ищет средств убеждения нигде кроме самаго лица Иисусова. Вновь провозглашает Его невинность, и, когда ожидают доказательства сея невинности, судия только указует на обвиняемаго: се человек! се тот, котораго ваши лжесвидетели представляют недостойным жить между человеками! вернейшее о нем свидетельство находится в нем самом. Смотрите и судите! смотрите, в каком Он состоянии, как взирает Он на врагов своих, как приемлет свои страдания. Се человек!

Помыслим здесь, христиане, один ли Пилат, язычник и обладаемый страстями судия, мог видеть столько света в лице Иисусовом? – нет! нет! коликократно больший свет, уже просвещенному оку христианскому, должен сиять из человечества Того, Иже есть сияние славы Бога Отца и образ Ипостаси Его (Евр. I. 3). Итак, если кто из нас не познает сего света, не последует сему свету, не восприемлет в себя сего света: то сколько бы мы ни уничижали виновных в страдании и смерти Распятаго, будет ли нам отраднее в день судный, нежели Пилату и подобным ему? –

Теперь оставим языческий суд и мятеж Иудейский и потщимся христианским оком разсмотреть то, что указует язычник, и чего не хотят видеть Иудеи.

Се человек! Пилат сказал в сих словах более, нежели сколько сам разумел. Не удивляйтесь. Если и Саул некогда был во пророцех (1 Цар. XIX. 24) и Каиафа, думая сообщить своим соумышленникам тайну нечестия, открыл тайну благочестия, яко уне есть, да един умрет за люди (Иоан. XVIII. 14), и гибельнейшее дело Иудейскаго народа было служением святейшему делу спасения человеческаго: то Владыка судеб также властен был соделать и то, чтобы судия и осудитель Иисуса был Его проповедником, хотя сам не все уразумел, что проповедал, и что разумел, тому не последовал. Судьбы поставили страждущаго Иисуса пред Архиереями, старейшинами и народом, пред Иудеями и язычниками не для того, чтобы умножить преступления, хулы и грехи соблазна; но чтобы показать Иудеям их спасение, и язычникам их чаяние, сколько их взоры то снести могли. Должно было кому-нибудь и проповедать о сем намерении судеб. Но не было тогда ни Иоанна, который бы указал Иисуса, крещаемаго кровию, как некогда указал Его, крестившагося водою: се агнец Божий, вземляй грехи мира (Иоан. I. 29); ни Петра, который бы исповедал Христа Сына Бога живаго (Мат. XVI. 16). Итак слово Божие, не удержимое никакими преградами, или недостатком орудий, как молния сквозь облако, проторглось сквозь омраченную душу и устами человека неправды проповедало человека святыни: се человек!

Дабы почерпнуть из сего изречения, повидимому только земнаго, скрывающийся в нем свет чистаго небеснаго познания, поучимся, слушатели, ведению человека от мужа, котораго в сем наставил сам человек Христос Иисус (1 Тим. II. 5), показав ему свое Божественное человечество с небеси и собственным словом удостоверив его в истине сего откровения: Аз есмь Иисус (Деян. IX. 5). Апостол Павел в целом мире считает только два человека, из коих одного называет первым, а другаго вторым и последним. Он говорит: первый человек от земли перстен; вторый человек Господь с небесе (1 Кор. XV. 47); бысть первый человек Адам в душу живу, последний Адам в дух животворящ (45). Все прочие человеки принадлежат к сим двум, как ветви к древу и корню, или, по точному изречению самого втораго человека Иисуса Христа, как рождие к виноградной лозе: Аз есмь лоза, вы же рождие (Иоан. XV. 5).

Где ныне первый человек? – быв отторгнут от Бога преслушанием заповеди, он исторжен из святыя земли райския, повержен на сию землю пораженную проклятием, где сие славное некогда древо тщетно до безчисленности умножает листвие и ветви, непрестанно увядающия, и не может произвести никакого плода в жизнь вечную. Все те, которые по происхождению от перваго Адама называются сынами человеческими (Псал. IV. 3), по истинному достоинству их деяний и самаго естества, в Слове Божием именуются семенем змия (Быт. III. 15) древняго, прельстившаго человеков, древом злым (Мат. VII. 17), при корени коего лежит секира (III. 10) осуждения вечнаго, плотию, в которой не пребывает Дух Божий (Быт. VI. 3) и уподобляются скотом несмысленным (Псал. XLVIII. 13). И где же человек? веки и тысящелетия произвели ли его? общества сложили ли его в один состав? законы начертали ли образ Его? мудрецы вдунули ли ему душу живу? – Если бы род Адамов мог ощутить себя единым общим ощущением, – оно было бы ощущением безпомощнаго Иерусалимскаго разслабленнаго, и весьма естественно изобразилось бы его же словами: человека неимам (Иоан. V. 7)!

Но се пришел, наконец, столь долгое время ожиданный, человек, долженствующий исцелить разслабленнаго или, лучше сказать, от смерти, которая по тому только могла называться жизнию, что была ощущаема, воздвигнуть к истинной жизни, превышающей чаяния и желания разслабленнаго. Явился вторый человек, Господь с небесе, дабы перваго человека, перстнаго, возвращаемаго в землю, от нея же взят бысть (Быт. III. 19), возвести на новый и живый путь (Деян. II. 28) возвращения к Богу, вдунувшему в лице его дыхание жизни (Быт. II. 7). Произрасла Лоза истинная, долженствующая отпадшее рождие соединить с собою, увядшее прозеленить, дивие удобрить, да будет в ней, и сотворит плод мног (Иоан. XV. 5). Бысть последний Адам, который един животворящим духом своим силен проникнуть и, проникнув, разрушить царство смерти, основанное на разрушении перваго Адама, возглавить себе всяческая (Еф. I. 10) и сочетать конец с началом.

Сей небесный и Божественный человек, в высоком имени Единороднаго Сына Божия и в таинственном имени Богочеловека, представляемый Евангелием нашему верованию и созерцанию, указуется также и в простом имени человека нашему подражанию: се человек! и хотя таким образом во всяком состоянии, во всяком действии, во всяком мгновении святейшия жизни Иисусовы мы можем видеть чистейшие образы истиннаго совершенства человеческаго, впрочем судьбы особенно указуют Его в то мгновение, когда Он изшел из дома судии к народу, нося терновен венец и багряну ризу.

Мгновение великое и подлинно требующее особеннаго указания, дабы оно в сокращенном своем величии не укрылось от нашей непроницательности! Иисус в таком состоянии, в которое приведен волею других; в чуждей одежде; не видно никакого действия Его; не слышно никакого слова Его; Его как бы нет. Что же здесь нам указуется в Нем? – то самое, что Иисус является без воли, без действия, без слова. Сие молчание, которое Он сохраняет между восклицаниями защитника, и между воплями клеветников и хулителей, сей глубокий взор, сквозь смятения человеческия погруженный в судьбы Божии, сии неподвижные члены, так-сказать, почивающие в страданиях, – все сие представляет нам образ человека высочайше терпеливаго, мужественнаго, кроткаго, смиреннаго, никакою всеобщею враждою непобедимаго в любви, непоколебимаго в мире со всеми, человека безстрастнаго, чистаго, святаго, и – чтобы соединить сии черты в одну их объемлющую, – человека всесовершенно преданнаго Богу.

Сею самою чертою описуется образ краснаго добротою паче сынов человеческих (Псал. XLIV. 3) и во всех Его состояниях. Он сам описует ею и дела свои: якоже заповеда Мне Отец, тако творю (Иоан. XIV. 31); и свои глаголы: яже убо аз глаголю, якоже рече Мне Отец, тако глаголю (Иоан. XII. 50); и свою волю: не ищу воли Моея, но воли пославшаго Мя Отца (Иоан. V. 30). Сею неограниченною преданностию Богу Отцу Иисус подобен сам себе и тогда, когда кровавый пот скрывает большую часть образа Его: Отче, не Моя воля, но Твоя да будет (Лук. XXII. 42). Она есть последняя живая черта в лице умирающаго на кресте Иисуса: Отче, в руце Твои предаю дух Мой (Лук. XXIII. 46). И наконец сия же черта возсияет и на славном лице Иисуса воскресшаго, ибо и тогда, как Ему дастся всякая власть на небеси и на земли (Мат. XXVIII. 18), воспросят ли Его о временах и летах? – Он не коснется их, как положенных во власти Отца (Деян. I. 7); будет ли Он обещать Святаго Духа? – Он повелит ожидать Его как обетования Отча. (Деян. I. 4).

Се едино из человеческих свойств Иисуса Христа, хотя впрочем оно есть и едино из Божественных Его свойств, указуемое ныне нам для подражания: се человек! сие да мудрствуется и в нас.

Христиане! быв ныне призваны Церковию воззреть и мысленным и вместе чувственным оком на образ Иисуса Христа, в жизни и смерти преданнаго Богу Отцу своему любовию и послушанием, – воспомянем, что когда и сам Он в сем образе предстал Иудеям, ожесточенныя чада гнева не пленились добротою краснаго паче сынов человеческих, но удаляли от себя образ Его и желали потребить Его. Да внемлем прилежно и нашему, в безобразии перваго Адама рожденному, сердцу, каким гласом отзывается оно к образу втораго Адама, в который мы должны преобразиться. Но говорит ли оно, что в сем образе есть слишком печальныя и страшныя черты; что оно желало бы носить токмо приятныя и радостныя, а распятие воли предоставить Распятому за нас плотию; что из детской преданности Богу должно исключить Богом утвержденныя права разума и свободы? – Ведайте, что сии, или подобныя сим, чувствования и желания суть хотя тихие и отдаленные отголоски онаго вопля Иерусалимскаго против Иисуса: возми, возми, распни Его (Иоан. XIX. 15), – между подражателями и врагами распятаго Иисуса нет средняго состояния: иже несть со мною, говорит Он, на мя есть (Мат. XII. 30). Должно взять один из двух жребиев непременно: или жребий Распятаго, или жребий распинателей. Сам Распятый, нашего ради спасения, благодатию своею да дарует всем нам верою разумети Его, и силу воскресения Его и сообщение страстей Его, подражанием, сообразуяся смерти Его (Фил. III. 10), во умерщвлении воли своея и самопредании в волю Божию, да тако и мы достигнем в воскресение мертвых. Аминь.