В Троице-Сергиевой Лавре состоялся вечер памяти легендарного звонаря Константина Родионова

В этот день старший звонарь Лавры игумен Антоний (Зинин) пригласил на колокольню дочь Константина Родионова Наталию Константиновну Родионову и ее подругу Марту Ивановну (в Крещении – Любовь), лично знавшую Константина Ивановича.

Памятный вечер пришелся в канун двух годовщин. 5 июля – 50-летие со дня рождения самого игумена Антония, а 7 июля – день рождения игумена Михея (Тимофеева, 1932-2009), одного из самых талантливых звонарей Троице-Сергиевой Лавры. В преддверии этих дат было вполне уместно вспомнить о том человеке, который стоял у истоков возрождения лаврского звонарского искусства.  

Константин Родионов

    

Отец Антоний провел гостей в импровизированный музей колокольного звона.

«Наш музей рассказывает об истории лаврской колокольни, – начал рассказ о. Антоний. – Процесс создания колокольни совершался при трех императрицах. Анна Иоанновна подписала указ о строительстве монастырской звонницы, наместником обители в то время был святитель Иоасаф Белгородский. При Елизавете Петровне строительство колокольни было начато, а в правление Екатерины Великой, при митрополите Платоне (Левшине), колокольню достраивали. 

Когда в 1920 году Лавру закрыли, последним звонарем монастыря был инок Сергий, а его учеником – Константин Родионов, которому в то время было 16 лет».

Отец Антоний представил гостьям раздел, посвященный памяти Константина Ивановича Родионова: 

«Когда возникла мысль увековечить память тех людей, которые начинали свои труды на колокольне, мы обратились в милицию, так как были утрачены все сведения о них. Так мы нашли Наталию Константиновну в 2007 году. Она принесла нам фотографии своего отца, поэтому мы смогли создать экспозицию, посвященную памяти Константина Родионова.

Константин Иванович родился в Сергиевом Посаде 3 июня 1903 года, в день празднования свв. равноапп. царя Константина и царицы Елены. Окончил мужскую гимназию № 3. Посещая приходской Успенский храм в Клементьевской слободе, он прислуживал в алтаре, читал и пел на клиросе. Любил он и колокольный звон. Звонить обучился в Троице-Сергиевой Лавре у звонаря инока Сергия. После революции 1917 года закрылись многие храмы в городе, в том числе Успенская церковь, а в 1920 году была закрыта Лавра.

Совершилось последнее богослужение в Лавре, отзвонили в последний раз колокола. Велика была скорбь народа. Инок Сергий рыдал и не мог звонить, поэтому он сказал своему ученику: "Иди, Костя, позвони последний разок и попрощайся с "Лебедком".

После разгона монахов, многие из которых нашли пристанище у жителей города, Лавра опустела. 

После закрытия Лавры Константин уехал к родственникам в Ростов Великий, где он также посещал храмы и совершенствовал звонарное мастерство. Примерно, в 1927 году он вернулся домой. 

В 1930 году сбрасывали лаврские колокола, эти трагические события запечатлел на своих фото М.М. Пришвин».

Марта Ивановна добавляет: 

«Я прекрасно помню жену и сыновей Пришвина, сам он ходил в Гефсиманский скит и в Лавру. Они жили на нашей улице (Вифанской – Ред.) до 1936 года, были нашими соседями, потом уехали в Москву. В том доме, где они жили, так еще и не создан музей. Живут там абсолютно посторонние люди».

Игумен Антоний продолжает рассказ:

«В 1943 году Сталин изменил свое отношение к Церкви, вызвал оставшихся трех митрополитов – Сергия, Алексия и Николая – и спросил, в чем нуждается Русская Православная Церковь. Ему сказали, что не хватает духовенства. Тогда он поинтересовался, почему не хватает. Поскольку напрямую нельзя было сказать, что он посадил в тюрьмы и расстрелял большую часть священников, митрополит Сергий, проявив искусство дипломатии, ответил: "Потому что такие, как Вы, отучившись в семинарии, становятся руководителями государства". Сталину такой ответ понравился. Он спросил: "Что нужно?" Тогда митрополит Сергий ответил, что нужно выпустить священников из заключения, открыть семинарии и храмы. И вот с тех пор начались переговоры об открытии Лавры. В 1944 году приехала первая комиссия с митрополитом Ленинградским Алексием. Константин Родионов тоже с нетерпением ждал открытия Лавры, задаваясь вопросом: "Ну когда же это случится?" В 1945 году, после окончания Великой Отечественной войны, стали ходить слухи об открытии Лавры.

В Ильинском храме Константин Иванович познакомился с отцом Гурием – будущим настоятелем Лавры. Наступил 1946 год. Стало известно, что первая служба в Лавре будет на Пасху, 19 апреля. На Страстной седмице Константину удалось пробраться на колокольню и оценить степень готовности колоколов к звону. 

Оказалось, что язык у "Лебедя" висел на коже и отвис так, что звонить было невозможно. Язык опустился, кожа потрескалась. Кроме того, не было мостика перед малыми колоколами. Оставалось два дня до Пасхи. Константин спустился расстроенным с колокольни и встретил Владимира Лошкарева. Тогда они вместе поднялись на колокольню и Лошкарев сказал Константину: "Не переживай, все сделаем". За два дня они изготовили подвязку для колокольного языка, перевесили язык и сделали мостик под малыми колоколами. Привязали веревки к маленьким колоколам, чтобы можно было звонить, хотя еще не было известно, разрешат звон или нет. Несмотря на это, звонарь был очень рад – он мечтал начать звон после 26-летнего молчания колоколов. 

Сохранилось уникальное архивное фото. На нем запечатлены Константин Родионов и Владимир Лошкарев, а третий, возможно, Владимир Чернохвостов, часовщик. Когда шли переговоры об открытии Лавры, он починил часы на колокольне, и с 1944 года они идут. На часах они оставили надпись: "Владимир Чернохвостов и Романов". Кто такой Романов – неизвестно. Есть одна фотография, на которой запечатлены Владимир Лошкарев и Владимир Чернохвостов и с ними двое неизвестных; может быть, один из них и есть Романов, с кем Чернохвостов восстанавливал Лаврские часы.

И всё-таки звон разрешили…

Здесь уместно было бы вспомнить воспоминания протодиакона Сергия Боскина, возглавлявшего лаврский хор на Пасху 1946 года:

"С воодушевлением о. Гурий благословил упавшего к нему в ноги Костю Родионова начать благовест. Понятен трепет звонаря: когда в 1920 году закрывали Лавру, последний прощальный звон вел он, и опять вновь начинать ему. С ним пошли мастера-умельцы В.А. Лошкарев и Володя-часовщик (Чернохвостов)". 

Со слов Константина Ивановича Родионова: "Открыли и заперли мы дверь за собой. Со свечками стали подниматься на второй ярус, спешили, ведь полагается в одиннадцать ударить, а время было около этого. Взошли. Осмотрелся, мне светили свечками: язык у "Лебедя" – на новом металлическом хомуте на болтах, новый мостик с лесенкой для трезвона. Быстро стал налаживать веревки к колоколам, помощники хорошо мне помогали. И так близко мне вспомнилось, как в 20-м году, отзвонив последний звон, поцеловал "Лебедя", – и теперь поцеловал уцелевший "Лебедок". Время одиннадцать. "Господи, благослови". И, осенив себя крестным знамением, стал раскачивать. И зазвучал наш "Лебедок". Передав звон в руки Владимиру Алексеевичу, стал готовиться к трезвону. Объяснил Володе, когда нужно ударять по двум клавишам в колокола северного пролета. (Колокол "Переспор" на третьем ярусе, в 315 пудов, был подключен к звону на Пасхальной неделе)".

Находившиеся в алтаре сосредоточенно молились. Незабываемые минуты ожидания. И вот донеслось: первый удар, второй, третий, и родной, с детства знакомый звон – звон с Лаврской колокольни. Волнение, радость, благодарность, слезы... Не передашь всего... 

Когда раздался первый удар колокола, толпа ахнула. Потом раздался второй удар, третий... Затем зазвонили маленькие колокола. Народ ликовал. 

Торжественно неслись звуки древнего колокола в тиши ночи ранней весны. Город не спал, все слушали. В переполненном соборе все как бы затаили дыхание. Под мелодически-размеренный доносившийся гул как будто музыка! 

Спускаемся по ступенькам с паперти – начался трезвон "во вся". После 26-летнего онемения в обители Преподобного Сергия в пасхальную ночь зазвонили колокола: сразу, неожиданно. Народ, заполнивший под колокольней площадь, стоял с зажженными свечами. Столько было свечей, что на фоне ночного неба колокольня казалась в розовом сиянии. Толпы людей без обращения к ним о порядке сами соблюдали полную тишину, все стояли на месте. 

Перед неделей жен-мироносиц нашла темная тучка: кто-то где-то добился запрещения звона, но только на пять дней. Звон был восстановлен"». 

Игумен Антоний также показал известное историческое фото, где на Пасху 19 апреля 1946 года верующие выходят из Успенского собора Лавры на крестный ход. Марта Ивановна и Наталия Константиновна узнали женщину в платке справа – матушку Татиану Борисовну Пелих, жену о. Тихона Пелиха. Они жили тогда на ул. Полевой. Наталья Константиновна и Марта Ивановна в возрасте 9 и 11 лет тоже были на этом памятном пасхальном богослужении – первом после 26-летнего закрытия Лавры. 

«После пасхальной седмицы в Лавре начались регулярные службы, – рассказывает Наталия Константиновна. – отец постоянно ходил в Лавру, продолжал звонить, пел в хоре, читал на клиросе. С 1950 года после тяжелой болезни и операции (прободная язва желудка) в Лавру уже ходил просто как прихожанин. Он очень любил храм, хорошо знал церковный устав, стоял рядом с хором и подпевал. Ему говорят: "Дед, иди к нам петь, вставай сюда на клирос". И вот они пропели что-то не то, и он им сказал об этом. Потом покопался в литературе, пришел к ним и доказал, что они не то спели.

Последний раз Константин Иванович посетил храм вечером 20 ноября 1981 года в с. Рахманове, где служил о. Зиновий. К Литургии он уже поехать не смог, т.к. тяжело заболел. 1 декабря его положили в 3-ю городскую больницу (ныне Московская Духовная семинария), где он и отошел ко Господу 15 декабря 1981 года. Отпевал его 17 декабря отец Зиновий в Ильинском храме. Когда хоронили папу, стояли сильные морозы, градусов 15-17, и был сильный ветер. Я шла, ревела, без варежек тащила сумки. Мама после него ещё пять лет прожила, она была моложе отца на три года. Я даже никогда не думала, что отец умрет раньше матери. 

Похоронен Константин Иванович на старом городском кладбище».

Игумен Антоний продолжил свой рассказ:

«Константина Родионова после 1950 года на послушании звонаря сменил монах Александр. В то время он был ещё не монахом, а снабженцем, закупал продукты для Лавры. Сохранилась его фотография. О нем говорится в книге Николая Любимова "Неувядаемый цвет". В этой книге автор описывает случай, когда, будучи в Лавре, он подошел к "рыжему" – так прозвали о. Александра, видимо из-за цвета его бороды, – чтобы поблагодарить за изумительный колокольный звон, на что о. Александр ответил: "Я был к этому делу с детства приставлен (в Москве он где-то звонил в детстве), за это мне Елизавета Федоровна пожертвовала 10 рублей серебром, – должно быть, угодил ей". Он звонил до 1960 года, в этом году его сменил о. Михей. Сам же о. Михей пришел в монастырь в 1955 году. О нем рассказывает один из разделов музейной экспозиции. Я у него учился с 1979 года – мне тогда было 13 лет.

Игумена Михея (Тимофеева, + 2009) называют одним из самых опытных и талантливых звонарей Троице-Сергиевой Лавры. Он был главным звонарем Лавры почти 50 лет. К нему приезжали со всей России за советом и опытом, его высочайший авторитет в среде звонарей стал той основой, на которой произошло возрождение современного искусства колокольного звона в России. С его уходом завершилась целая эпоха в церковно-звонарской профессии. В России не осталось более ни одного звонаря, который бы прямо учился у церковных звонарей, звонивших до революции 1917 года.

В музее также представлен раздел, посвященный архимандриту Матфею (Мормылю). Этот уникальный человек не имел специального образования, учился пению, но, конечно, никаких дипломов не получал, имел колоссальный талант от Бога и любовь к пению, управлял лаврским хором с 1961 года. За это время он развил традиции лаврского пения. Уникальность его хора заключалась в том, что каждый год одни студенты заканчивали и уходили, а на их место приходили новые, и с ними нужно было работать. И я прошел школу о. Матфея.

(Марта Ивановна добавляет: "Все это прошло на наших глазах". )

В музее также находится его инструмент – фисгармония, – на котором он играл. Когда о. Матфей занемог, его фисгармония превратилась в обеденный стол, за которым ели техсотрудники. Я обратился к отцу благочинному с просьбой доставить этот инструмент в музей колокольного звона, восемь взрослых мужчин еле донесли ее до колокольни. А потом подъемным краном фисгармонию подняли на колокольню (крыши тогда еще не было), где она находится и по сей день.

Один из разделов музея рассказывает об истории жизни духовника Лавры архимандрита Кирилла (Павлова)». 

Гостьи не знали, что он был удостоен звания Героя Советского Союза и очень удивлялись тому, что эта информация была засекречена до недавнего времени. 

Вечер воспоминаний продолжился за чаепитием. Рассказывает Наталия Константиновна:

«У отца было четыре сестры, и мама почему-то не нравилась золовкам. Отец Константина Ивановича имел сан диакона, но не служил; он работал на железной дороге, имел высшее образование. 

Отец с юности прислуживал в церкви, пономарил. До революции какое-то время он жил на частной квартире в Ростове Великом, где учился колокольному звону. Так он и в Лавру стал ходить звонить, где познакомился со звонарем монахом Сергием. Этот монах был слепым. После революции монах Сергий ходил в Ильинскую церковь, пел там, там же его и подкармливали. Отошел ко Господу он в 1942 году.

Помню, мы с отцом в "Лебедя" вместе звонили. На колокольне холодно тогда было, ветер гулял. Это сейчас хорошо: отзвонили – и есть где погреться (игумен Антоний добавил, что уже при о. Михее была сделана будка для звонарей на колокольне рядом с "Лебедем").

Сначала мы жили у одной бабушки на ул. Болотной, дом 49. Сестра отца сдала этот дом заводу на Скобянке, а теперь на этом месте построены особняки. 

Потом родители решили свое жилье приобретать и купили комнату на ул. Валовой, метров 10 длиной. Когда я родилась в 1935 году, люльку подвесили к потолку, т.к. места уже не было, некуда ставить было люльку. 

В 1938 году мы купили дом на Козьей Горке, после войны начали его восстанавливать. Участок у нас был 20 соток. Сто кустов крыжовника было посажено, работали не покладая рук. Воду для полива приходилось носить на себе из оврага: на одном плече коромысло с двумя ведрами, а третье ведро несешь в свободной руке, и вот так 50 ведер надо было принести. Садили картошку, свеклу, морковь, капусту. Хорошо, что у соседей было две коровы – был навоз для удобрения. Это потом мы уже пруд вырыли на огороде для полива, для чего нанимали экскаватор. 

Мы с сестрой продавали крыжовник, на эти деньги восстанавливали дом. Постепенно поменяли фундамент, рамы, крышу. Вставали в четыре утра с сестрой, чтобы ехать в Москву на Центральный рынок, ездили на велосипедах, занимали очередь на место на рынке, чтобы продать. И вот так постепенно восстановили дом. Это сейчас молодежь думает, как бы удовольствия получить всякие, а мы думали только, как бы наесться нам. И коз держали после войны, пасли. 

В 1952 году я училась в 8 классе, когда родители заболели и не смогли работать. Мне пришлось и учиться, и работать. Все успевала, и школу окончила с серебряной медалью. Родители-то уже болели в то время, работать не могли: мама лежачая была, отец после операции.

Папа очень любил цветы, выращивал их. К нам все время из Лавры приходили за цветами, когда нужно было к какому-нибудь празднику украсить иконы или храм цветами. У нас было очень много цветов, причем одни отцветали, другие зацветали. Отец занимался цветами так же, как и игумен Михей в Лавре. 

Кругом нас лес был до самого Черниговского скита. За войну его весь свели – топить нечем было; пилили деревья, когда поезда проходили, чтобы шум поезда заглушал звук пилы и чтобы лесник не услышал. Потом насадили лесопосадки. Из нашего дома были видны кресты Гефсиманского скита; особенно красивы они были на закате, когда буквально горели в лучах заходящего солнца. 

После войны отец работал в "Мособлэлектро" вместе с матерью Марты Ивановны, которая была там главным бухгалтером. После 1950 года Константин Иванович часто посещал Ильинский храм, настоятелем которого в то время был о. Зиновий. Отец так же, как и его старшая дочь Елена, работавшая учительницей, опасался, что его могут осудить по статье "враг народа" за то, что он прислуживал в Ильинском храме. Когда о. Зиновия перевели в село Рахманово, Константин стал ездить туда помогать батюшке, чувствуя себя уже более свободно. Время было ужасное, родители нам всегда говорили: "Вы не знаете, что мы пережили: приходишь на работу и узнаешь, что одного забрали, другого, третьего..."

Помню, как я пришла работать на Скобянку в 1950 году, а там у ворот висит плакат: некая сотрудница вышла замуж за семинариста-поляка, и на плакате стишок об этом: "Билет комсомольский и вера в Бога – для одного человека не слишком ли много?" Все очень сложно было, но мы как-то выдержали с волей Божией. 

Моя мать была урожденная Зайцева, ее отец Иван Федорович Зайцев владел трикотажной фабрикой в Сергиевом Посаде, у него было семь станков, поэтому он считался капиталистом. На этих станках ткали широкие ленты. Всё у них отобрали, в том числе и двухэтажный каменный дом. Первенец их Сережа умер от грыжи, сестра Тамара и брат Василий уехали в Москву, так как им здесь не давали работать. Сам же Иван Федорович Зайцев сидел в Бутырской тюрьме в Москве в 1937 году, в этом же году его и расстреляли; к тому времени он уже был стариком без одной ноги (был какой-то слет пионерский, и его нечаянно столкнули с трамвая, в результате чего он лишился ноги по колено). 

Когда началась ельцинская революция, мы написали письмо с запросом – ещё была жива Тамара, мамина сестра, – и нам ответили, что он расстрелян 14 февраля 1937 года. А мама все считала, что он жив, поскольку ей сказали, что его посадили на 10 лет без права переписки. Но она не знала, что под этой формулировкой речь шла о расстреле – так иносказательно его обозначали. Она спрашивала у тех, кто возвращался из мест заключения: "Не знаете, как там Иван Федорович Зайцев – жив?" 

Жена его Ольга Васильевна Зайцева прожила до 1959 года, сама она была из Павловского Посада, ее семья занималась вышиванием русских платков. В молодости у нее очень желудок болел; когда они с мужем съездили в Иерусалим и привезли оттуда иконы (одну из низ – Казанскую с финифтью – недавно украли из квартиры Наталии Константиновны), у нее перестал болеть желудок. Эти иконы хранились в нашей семье. Икону Воскресения Христова я подарила о. Александру Хлебникову, а он отдал ее о. Валерию, и теперь наша икона в Духовском храме на Никольском кладбище. Еще была Тихвинская икона Божией Матери. 

По соседству с нами жила семья священника по фамилии Фудель (его сын Сергей Осипович – известный духовный писатель), он был репрессирован, так вот они нам много икон передали, даже с мощевиками. Была огромная икона с главой Иоанна Предтечи, которую я отвезла в церковь св. мч. Трифона на Рижском вокзале в Москве. Отец мне, бывало, говорит, чтобы я съездила туда посмотреть, как там наша икона. Ее в алтаре хранили, а 11 сентября, на усекновение главы св. Иоанна Предтечи, выносили из алтаря, люди прикладывались к ней. И так много икон мы по церквям раздали, а мощевики отец отдал о. Зиновию в Ильинский храм и среди них – мощи свт. Димитрия Ростовского. Икон много в Ильинский храм он отдал. Отец очень дружил с о. Зиновием. 

Также его лучшим другом был священник Борис Барков, который служил в церкви Ризоположения в Москве; ему разрешали и в Академии служить на день Ангела (его сын Борис Борисович планировал принять участие в сегодняшней встрече, но не смог по состоянию здоровья). Работая в конце 30-х гг. на почте дежурным техником по ремонту телефонной аппаратуры, Константин Иванович на телефонной станции познакомился с Борисом, который позднее окончил Московскую Духовную семинарию и был рукоположен в иереи. Отец Борис Барков был самым близким другом Константина Ивановича до самой кончины. Если были какие-то сложности, отец говорил, что надо сходить к о. Борису посоветоваться. 

Папа был хорошо знаком с протодиаконом Сергием Михайловичем Боскиным. Сергий Михайлович очень хорошо рисовал, как и его отец. После открытия Лавры отец Сергий расписывал трапезную и Надкладезную часовню, Ильинский храм. Последним местом его служения был Гефсиманский Черниговский скит, до этого он служил в Ильинской церкви. Жена Сергия Михайловича Агния Николаевна была дочерью священномученика Николая Беневоленского. Сестра Агнии Николаевны - Елена, по мужу Сатаева. Ее супруг Марк Иванович работал у нас на заводе начальником лаборатории. Семья Сатаевых была многодетной, у них было шесть детей. Елена Николаевна с моим отцом пела в первом лаврском хоре, которым руководил Сергий Михайлович Боскин, он обладал очень красивым голосом. Потом Елена Николаевна служила за свечным ящиком в Ильинском храме. 

В 1971 году я вступила в кооператив, через год дом на Клементьевке уже построили и мы переехали. Мама 20 лет лежала, позвоночник у нее очень болел. Маму внесли на носилках в квартиру, умерла она в 1986 году. 

Боже, какие времена тяжелые были! Чтобы пойти к Преподобному, приходилось переодеваться: надевали какую-нибудь рванину, очки, платок повязывали, чтобы не ходить в том, в чем тебя видели. Очень сложное время было».

Марта Ивановна продолжила тему воспоминаний, начатую ее собеседницей:

«Я ходила к Преподобному до школы. Как-то меня милиционер забрал, спросил, в какой школе я учусь. Не успела я к крыльцу школы подойти, как выходит директор школы и начинает кричать на меня: "Чтобы я тебя, такая-сякая, там больше не видел". Это было в шестом классе. Мы очень боялись: могли и с работы уволить, и детей крестили тайком. 

Более спокойное время было при Брежневе, когда мы поступали в институт в Москве. Уже можно было свободно ходить в храмы. Наши родители пережили все эти ужасы, что не дай Бог никому. 

Я родилась 8 марта, поэтому меня назвали Мартой. Моя бабушка была верующей, она пришла в ужас от того, что меня назвали таким именем. Куда она ни обращалась, меня нигде не крестили. Тогда бабушка поехала в церковь св. мч. Трифона возле Рижского вокзала в Москве, объяснила всю ситуацию священнику, и тот предложил окрестить меня с именем Надежда. Бабушка сказала: "Не надо, у нее сестра Надежда". "Тогда я крещу ее с именем Любовь, – сказал священник – Я окрещу этого младенца – все равно меня завтра расстреляют". Это был 1938 год. 

Отца вскоре не стало, нас с сестрой воспитывала мать. Мой дедушка по отцу был "богомаз", то есть иконописец. Может быть, мне что-то передалось от него. Когда меня в 1946 году привели в Лавру, так я и осталась в ней. Мама Татьяна Георгиевна работала главным бухгалтером в "Мособлэлектро" без выходных всю войну и после ее окончания. Там же, где и Константин Иванович Родионов. Познакомились они, предположительно, после войны. 

Мне тогда было 9 лет. Моя соседка сказала мне, что открывают Лавру: "Иди умойся, расчешись, надень другое платье, и мы пойдем в Лавру". Я пришла домой, сказала бабушке, что тетя Таня меня в Лавру берет.  Бабушка меня причесала, и я пришла к тете Тане, а она мне говорит: "Ну, хорошо, причесалась, а платье-то другое не надела". Я ей отвечаю: "Тетя Таня, у меня только одно платье – вечером мне его бабушка стирает, а утром я его надеваю".  

После института я работала на оборонном заводе 40 лет. Работала много, на мужской должности – начальником ПДБ (Планово-диспетчерское бюро - Ред.). Память была отличная: "сфотографирую" одним взглядом и больше не касаюсь этого вопроса. 

Когда вышла на пенсию, пришла в Лавру мыть полы в казначейский корпус. Батюшка Антоний меня помнит. Я не захотела работать в Лавре ни экскурсоводом, ни смотрителем музеев – я поступила так, как сочла нужным. В Лавре я проработала 10 лет, пока мне не исполнилось 70 лет. Мое последнее место работы в Лавре – иконописная мастерская. 

Когда была первая пасхальная служба на открытие Лавры, мне было 9 лет и я все прекрасно помню. Было очень много народа».

Дополняет Наталия Константиновна: 

«На Пасху 1946 года мне было 11 лет, в лаврском храме была давка ужасная, крики даже раздавались, храм был переполнен, было очень много детей».

«Потом я ходила каждое воскресенье в Лавру на Литургии, в любую погоду, у меня какая-то потребность была в этом, и я пронесла это по сей день, – рассказывает дальше Марта Ивановна. – С Наталией Константиновной я училась в одной школе, которая располагалась в Михаило-Архангельской церкви, я училась в алтаре, это был 1946 год. Ничего не было, мы шли в школу и несли с собой поленья дров, складывали их у печки. Приходила техничка, разжигала печку, чернила оттаивали – начинался урок».

Продолжает Наталия Константиновна: 

«Сидим дома голодные, начинаем просить: "Мама, я есть хочу". Мать отвечает: "Ну, ложитесь спать, завтра картошку будем варить". Война началась в июне, еще ничего не было посажено, потом землю раскорчевали, распахали. И вот варили по одной, по две картофелины в день, растягивали, чтобы хватило на месяц. Помню, как-то привезли черный хлеб в школу, дали нам. Конечно, тот хлеб отличался от современного – не знаю, из чего о состоял, но мы были очень счастливы. Потом как-то привозили булочки в школу, раздавали нам и еще по одной конфетке. А так наедимся дудок от крапивы, травки какой-нибудь, кислички, молочая, что потом животы болят. Голод был страшный. Это был 1941 год. 

В 1942 году уже было полегче, стали давать участки рабочим, чтобы сажали, но семян не было. Все было распахано кругом и всё засажено, сажали все. Бегала помогала копать своей любимой учительнице Нине Георгиевне, которая учила нас с первого по четвертый класс. Конечно, жили ужасно. Помню, в 1946–1947 годах была засуха, тоже было очень голодно, были такие худые все». 

«В те времена еще можно было свободно ходить в церковь, – вспоминает Марта Ивановна. – Ловить и запрещать стали при Хрущеве. Не разрешали крестить детей. 

Мы прожили с мужем много лет, и он не знал, что я крестила наших детей. Я училась в одном классе с дочерью матушки Татианы Борисовны Пелих (именно ее я и узнала на фотографии 1946 года), поэтому она меня знала. Я обратилась к ней с просьбой крестить детей. Ее муж о. Тихон в своем доме крестил моих детей. После крестин он взял мою дочку на руки и сказал: "Теперь ты будешь наша", – а у меня спросил: "Три рубля Вам не дорого будет пожертвовать?"  

    

Так я и вторую дочь крестила, и никто об этом не знал, даже муж. 

И в Лавру ходила на ранние службы, чтобы никто дома не знал. И я не могу представить себя вне Лавры, для меня это часть жизни. В настоящее время я чаще хожу на Пятницкое подворье Лавры. Во время войны там была мельница; мать ездила по деревням, что-то меняла на горстку зерна, на горстку гороха, и все это относила на мельницу. 25 лет назад там вновь был открыт храм, и я присутствовала на этом событии. А в Лавру мы ходили вместе с Наташей, вместе прятались, чтобы нас никто не увидел. И все-таки мы выстояли, и я счастлива. Я счастлива, что мои дети живут в венчанном браке, для меня это большое успокоение. Надеюсь, что и с мужем мы тоже обвенчаемся. Муж "грозится", что на бриллиантовую свадьбу, чтобы уйти на тот свет венчанным. Немного уж осталось до бриллиантовой свадьбы».

После чаепития отец Антоний подарил гостьям печатные издания, специально выпущенные к празднованию 70-летия открытия Лавры. Затем гостьи поднялись на смотровую площадку к колоколу «Лебедь», где было сделано фото на память. Наталия Константиновна пообещала о. Антонию принести в музей свидетельство о рождении своего отца и поддерживать дружеское общение. 

В завершение все участники встречи посетили могилу Константина Ивановича Родионова на старом городском кладбище г. Сергиева Посада, где игумен Антоний отслужил заупокойную литию по усопшему.