В Лавре преподобного Сергия. Из воспоминаний протодиакона Сергия Боскина

Наступил 1920-й год. Закрыли Лавру, замерли колокола, и на 26 лет богослужение умолкло. Оставленные в монастыре при охране музея 40 монахов просили для себя одну из церквей обители. Им предложили церкви «на Подоле», т. е. у подошвы холма Маковец, за стенами Лавры. Одна – в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы, другая – в честь вмч. Параскевы Пятницы. Там они служили и соборно, были у них и седмичные, хор из 15 монахов. Распорядком в службах, в зависимости от занятости при музее, ведал игумен о. Михей^[1]. По праздникам служил настоятель о. Евгений Воронцов^[2], иногда сослужил с ним о. Павел Флоренский.

Пятницкие церкви – «малая Лавра», 1950-е гг.

К 1926 г. оставленные при музее монахи были уволены. В мае 1928 г. Пятницкие церкви закрыли. Летом 1927 г. были сброшены с лаврской колокольни колокола-великаны (4025, 1800, 1200 пуд.)^[3]. Наместник Лавры архим. Кронид, живший в Параклите^[4], по закрытии пустыни в январе 1929 г. с беззаветно преданным ему келейником о. Георгием поселился около Кокуевского кладбища. Отец Георгий был сухорукий, правая рука у него висела как плеть. В церкви Кокуевского кладбища о. Георгий, который был опытным певцом и хорошим тенором, стал псаломщиком. С 1935 г. о. Кронид стал быстро слепнуть. В ноябре 1937 г. этих убогих старцев взяли. Через месяц они оба скончались.

До открытия Лавры о. Кронид не дожил 8 лет. Не дотянул до этого 4 года и скончавшийся от голода ин. Сергий (Сережа-слепой)^[5]. Этот умудренный Богом слепец был в Троицком соборе регентом левого хора, уставщиком, главным звонарем большого праздничного звона, когда звонило одновременно двенадцать звонарей. Из лаврских монахов он был последним тружеником в оставшемся незакрытым Ильинском храме.

Прмч. архим. Кронид (Любимов). Фотография из следственного дела 1937 г.

В начале января 1945 г. в Лавру приехал старец-схимник Иларион. Он и облачил в схимническое одеяние мощи прп. Сергия, которые поставили на свое место в Троицком соборе. Облачение мощей преподобного Сергия и возвращение их в Троицкий собор было разрешено в связи с ожидавшимся приездом английской делегации^[6]. До этого рака с мощами находилась посреди Никоновской церкви в качестве экспоната, и ее обходили кругом, глядя через стекло на непокрытые косточки.

Великий Четверг 5/18 апреля. Отец Гурий, отслужив Литургию у Илии Пророка, в 12 ч. был в Успенском соборе и вспомнил о разговоре с А. А. Трушиным – о возможности звона к Светлой заутрени. «Может, и звонить-то нельзя, – говорю о. Гурию, – надо посмотреть». Нашел коменданта музея: мой знакомый, он дал мне ключ от колокольни. Поднялись с отцом Гурием на второй ярус, где висели оставленные колокола. В центре колокол Лебедь – 625 пудов. Хомут из воловьих жил, на котором держится язык, был весь в глубоких трещинах, язык оттянулся, отвис книзу, ударные его места – ниже края колокола. У трех трезвонных колоколов нет языков. Нет и трезвонной площадки с лесенкой к ней. Спустившись, стали просить обеспокоенного о. Гурия идти сколько-нибудь отдохнуть до службы чтения 12-ти Евангелий. Один остался под колокольней, на которой в оставшиеся на ней колокола и звонить-то нельзя.

Невдалеке показался Владимир Алексеевич Лошкарев – бригадир ремонта креста и его подъема на купол собора. Подходит ко мне: «Что задумался?» – «Могут разрешить звон, а там – разруха; поднимемся, посмотрим». После моего объяснения Владимир Алексеевич, обмерив, что нужно, записал все в блокноте. На хомут для Лебедя нарисовали чертежик. Сочувственно восприняв эту необычную работу, Владимир Алексеевич к субботе обещал все сделать. На мой вопрос, как с ключом от колокольни, он ответил: «Это моя забота». На колокольне имел комнату надсмотрщик за часами Володя-часовщик, в 1944 г. восстановивший эти часы. С 1946 г. он в бригаде Лошкарева – его правая рука.

Великая Пятница 6/19 апреля. В 9 ч. утра встретились с о. Гурием в Успенском соборе. С ним двое молодых людей, демобилизованные офицеры: Саша – духовный сын о. Гурия из Ташкента, и Игорь – уроженец Загорска, сын прихожан Ильинской церкви, умерших в войну. Знакомя их со мной, о. Гурий говорит: «Вчера нас было двое, а сегодня четверо – вот и братия к открытию Лавры». Все отправились в ризницу музея. Было дано разрешение получить все необходимое для начала богослужения: 2 комплекта сосудов, 3 Евангелия, митру с Радонежскими чудотворцами (впоследствии Патриарх Алексий I служил в этой митре первую службу в Успенском соборе и взял ее себе: эта митра принадлежала ранее свт. Филарету († 1867)^[7], Плащаницу, шитую шелками, облачения (черные, белые, пасхальные). Саша с Игорем все уносили в алтарь собора. Электромонтеры проверили необходимое освещение в соборе.

В 2 ч. дня о. Гурий открыл Царские врата, совершил малое освящение престола в соборе, и по окроплении собора святой водой началась вечерня. Пришел старец схиархим. Иларион (Удодов), вдвоем с о. Гурием они выносили Плащаницу. В 6 ч. вечера началась утреня по чину Великой Субботы, с обнесением Плащаницы вокруг собора. Служили о. Гурий и о. Иларион.

Вечер Великой Субботы. Проталкиваюсь на левый клирос. Старый звонарь со связкой веревок в ожидании; стоящий рядом Владимир Алексеевич докладывает: «Все сделано!». Наместника нет. По словам о. Гурия, он был на «великосубботнем терзании». Директор музея только в 10.30 ч. вечера дал ключ от колокольни. О разрешении звона директору было передано из Москвы еще днем. Пробившись через толпу, явился измученный наместник, шепнул мне о трудностях получения ключа. Говорю о. Гурию: «Там все сделано», – и представляю звонаря. С воодушевлением о. Гурий благословляет упавшего к нему в ноги Костю Родионова начать благовест. Понятен трепет звонаря: когда в 1920 г. закрывали Лавру, последний прощальный звон вел он, и вновь начинать ему. С ним пошли мастера-умельцы Владимир Алексеевич Лошкарев и Володя-часовщик.

Со слов Константина Ивановича Родионова: «Открыли и заперли мы дверь за собой. Со свечками стали подниматься на второй ярус, спешили, полагается в 11 ударить, а время около этого. Взошли. Осмотрелся, мне светили свечками: язык у Лебедя – на новом металлическом хомуте на болтах, новый мостик с лесенкой для трезвона. Быстро стал налаживать веревки к колоколам, помощники хорошо мне помогали. И так близко мне вспомнилось, как в 20-м году, отзвонив последний звон, поцеловал Лебедя, – и теперь поцеловал уцелевший Лебедок. Время – 11 ч. Господи, благослови! И, осенив себя крестным знамением, стал раскачивать. И зазвучал наш Лебедок. Передав звон в руки Владимиру Алексеевичу, стал готовиться к трезвону. Объяснил Володе, когда нужно ударять по двум клавишам в колокола северного пролета. (Колокол Переспор – на третьем ярусе в 315 пудов – был подключен к звону на Пасхальной неделе)».

Находившиеся в алтаре сосредоточенно молились. Незабываемые минуты ожидания. И вот донеслось: первый удар, второй, третий и родной, с детства знакомый звон – звон с лаврской колокольни. Волнение, радость, благодарность, слезы. Не передашь всего.

Отец Гурий на коленях склонился ниц перед святым престолом. Отец Иларион слева от престола, на коленях, воздев руки, со слезами повторял: «Господи, вся Тебе возможна!». Торжественно неслись звуки древнего колокола в тиши ночи ранней весны. Город не спал, все слушали. В переполненном соборе все как бы затаили дыхание. Под мелодически-размеренный доносившийся гул – как будто музыка! – с какой легкостью читал я канон полунощницы!

Служащие – архим. Гурий, архим. Иларион, игум. Алексий, иерод. Иннокентий – облачились в пасхальные облачения прежней Лавры, взятые в музее. «Воскресение Твое, Христе Спасе...» – отверзаются Царские врата. Через переполненный народом собор впереди идет хор, за ним Саша и Игорь с запрестольными образами, у меня икона Воскресения Христова, о. Иларион с иконой прп. Сергия, о. Алексий с Евангелием, о. Гурий с крестом и трехсвечником, о. Иннокентий со свечой. Спускаемся по ступенькам с паперти – начался трезвон «во вся».

Святейший Патриарх Алексий I (Симанский),
cлева – иерод. Макарий (Васькин), справа – иерод. Серапион (Фадеев),
в глубине алтаря – наместник Лавры архим. Пимен (Хмелевский)

После 26-летнего онемения в обители прп. Сергия в пасхальную ночь зазвонили колокола: сразу, неожиданно. Народ, заполнивший под колокольней площадь, стоял с зажженными свечами. Столько было свечей, что на фоне ночного неба колокольня казалась в розовом сиянии. Толпы людей без обращения к ним о порядке сами соблюдали полную тишину, все стояли на месте. Крестный ход свободно обошел собор и вошел на паперть. Началась утреня и первое «Христос Воскресе!». В дивном соборе великой Лавры – Пасхальная утреня! Кому-то все не верилось, а больше говорили: «Слава Богу! До какого дня дожили, до каких событий!..» Перед Неделей жен-мироносиц нашла темная тучка: кто-то где-то добился запрещения звона, но только на пять дней. Звон был восстановлен.

Первое свое служение в Успенском соборе Патриарх Алексий назначил на Троицын день. В соборе на правом клиросе была устроена временная сень для раки со святыми мощами прп. Сергия. Перед малой вечерней Святейший сам открыл крышку раки, по внесении святых мощей в собор крышка оставалась закрытой. К Троицыну дню Патриарх благословил организовать мужской хор, что мной и было сделано. Смешанный хор под управлением Н. Н. Плющева^[8] стал петь за ранними Литургиями под Успенским собором, где по благословению Патриарха о. Гурий освятил престол во имя Всех святых, в земле Российской просиявших. Своим служением на Троицын день Патриарх Алексий завершил открытие Лавры.

Лавра оживала. Мощные взрывы, от которых вздрагивала земля, не тронули обители, но «мерзость запустения» успела наложить свою руку. Когда притихшие стены соборов вновь оживились дыханием настоящей монастырской службы, всем стало ясно – начинается возрождение не только обители, но и всей жизни. Ничего, что со стен еще сыпалась отсыревшая штукатурка, шелушился красочный слой, кругом были кучи битого кирпича, всякого мусора. Это все не мешало пробиваться росткам надежды и радости. И все монахи, которые тогда работали вместе с народом, казались проще, доступнее. Всюду мелькали лопаты, ведра, носилки, метлы. Кто-то рассказал о молодом диаконе, еще так недавно с болью смотревшем на старинные кареты в Успенском соборе и мечтавшем здесь послужить. Пришло время – стал служить!

***

Мы приехали в первый раз в Лавру на праздник Успения Божией Матери. Холод в соборе страшный, за лето он еще не успел отогреться. Народу битком. По солее проходили какие-то знаменитости, о которых охали в толпе. Мое внимание привлекла игумения какого-то монастыря с девочкой-послушницей. Молоденькая, черноглазая, тоненькая, она казалась мне тогда воплощением чистого, беспредельного стремления к Богу.

От первого посещения Лавры осталось смутное воспоминание, но уже следующее, в обычный день летних каникул, принесло ощущение спокойного, мирного и вместе с тем удивительного чуда. В Лавру потянуло! И чем дальше, тем больше. И чувства, что касаешься чуда, хватило на 50 лет. Тогда, в детстве, в самом начале второго десятилетия жизни, ездить часто мы не могли. Одну бы меня не пустили, а взрослые выбирались лишь в отпуск.

Уезжали обычно на сутки, с ночевкой. На ночь останавливались у матери Варвары – монахини Хотьковского монастыря, которую наш старец просил принимать нас. Очень серьезная на вид, она сказала: «Раз ваш батюшка благословил, приезжайте в любое время, когда сможете. Вам всегда найдется место, хотя бы и на полу». Мы на большее и не рассчитывали, довольствовались местом на полу головой к образам, перед которыми горела неугасимая лампада. Ждешь, ждешь, бывало, того дня, когда родные скажут: «Пожалуй, надо к Преподобному съездить». С этого момента все в душе замирало от страха: вдруг передумают или что-то случится и помешает. Или вдруг погода испортится.

В намеченное утро задолго до подъема пропадал сон. Старшие меня урезонивали: «Рано еще, темно, нельзя идти, спи». Совсем верилось, что увидим Лавру, лишь тогда; когда в руках оказывался небольшой картонный билет с цифрой 7, тогда билеты были солиднее, толще. Когда же мы оказывались под сводами храма, время пропадало. Казалось, что служба оканчивается слишком быстро, что не существует надобности в отдыхе, обеде, что вообще ничего на свете не надо, только бы никто не мешал просто постоять в храме, не торопил уходить из Лавры. Почему-то за это всегда стыдили родные. Уходить не хотелось до слез, которые предательски выдавали это нежелание. Не хотелось возвращаться в холодный чужой мир. Здесь у Преподобного, хотя бы на время забывалось про все, сходило удивительное умиротворение, все принималось и со всем можно было мириться на свете если есть в жизни Лавра Преподобного!

Монах

Как-то приехали мы в Лавру уже к вечеру, ко всенощной. Было еще совсем светло. Лето. Вечер обычный, какой-то малый праздник. Народу сравнительно немного. Подробности службы потонули в размышлениях о том, что же самое-самое важное в монашестве. Знаю, что не одежда, не стены обители. Знаю с детства, что жили и живут монахи и монахини без одежд своих особенных и без стен. И старец наш живет в деревне, одет в такую смесь мирского и монашеского, что и названия одеянию не подберешь. Жаль, что он очень стар, слаб, к нему неудобно приставать. А знать просто необходимо. В это время уже вернули Лавре Трапезную церковь.

Архиеп. Сергий (Голубцов); слева - иерод. Рафаил (Берестов)

Мощи Преподобного стояли одно время в Успенском соборе, потом в Трапезной (пока в Троицком был ремонт), потом уже на своем месте в Троицком. Троицкий собор освящал после реставрации совсем еще молодой иером. Сергий (Голубцов), впоследствии еп. Старорусский^[9]. Так случилось, что в этот момент мы были в Лавре. Но вернусь к ответу на столь волновавший тогда вопрос. Почему они, столько пережившие, живы? Пусть не все выжили, но всегда были и есть молодые души, ищущи того же пути. Помню, что стояли мы тогда в Трапе ной церкви справа, у образа Спасителя, написанного в полный рост, где сейчас придел прп. Серафима. Мелькали черные рясы и мантии. У кого спросить? Мне ясно, что никому я не задам этот вопрос. Взрослые просто не поверят, что мне это очень важно, отмахнутся!

«Аввушка, помоги понять!» – мысленно обратилась тогда к Преподобному. На минуту что-то отвлекло внимание, потом вдруг мимо не торопясь прошла какая-то фигура. Почему-то потянуло пристально взглянуть на высокого монаха средних лет. Удивило и запомнилось тогда как ответ, никем не высказанный, но ясный предельно: монахом может стать тот, чья душа целиком полюбила Господа, всей существом, без остатка, без исключения – толью Господа и до конца дней своих. И все. Теперь не помню, сразу ли улеглись все волнения, кажется, да Было легко, просто, ясно. Позже вспомнилось, как в Зосимовой пустыни молодой архимандрит, позже – митрополит, Вениамин (Федченков)^[10] ответил на вопрос, зачем он пошел в монахи: «По любви к Богу и по удобству спасения».

Лунной ночью

Там, где теперь пышные георгины или розы на клумбах, где уже выросли высокие ели, под которыми цветут весной ландыши, где четко проложена дорожка между клумбой и елями, в первые годы после открытия Лавры была простая травка, преимущественно спорыш, на которой летом богомольцы располагались отдохнуть на ночь. Так и мы, выбрав бугорок повыше, устроились ночевать в Троицкую субботу. Давно кончилась всенощная. Народу везде битком, все углы заняты. Везде стоят, сидят, лежат. Длинные очереди к Преподобному в Троицкий собор и к источнику в часовне опоясывают и Троицкий, и Успенский соборы. Тихо поют в разных углах. Звуки знакомых молитв то сливаются с говором, то смолкают, то с новой силой, как вздох еще живой богомольной Руси, охватывают чуть ли не всю очередь, отгоняя сон. Лежали мы на земле, теплой, такой родной, старались уснуть, чтобы утром не дремать на службе и жаль было спать.

Небо светлое. Над Трапезной церковью поднимается луна, большая, добродушная. Она касается золота единственной главки, поливая молочным светом стекла алтаря, отражаясь в них, кое-где бросая лучи и на спящих, углубляя тени. Все кажется лучше на свете, все люди – добрее. Лежать бы и смотреть ни о чем не думая, смотреть на небо, высокое, таинственное, долго-долго. Нет, не совсем без дум. Думать в такую ночь и в таком месте хочется только об одном: о молитве преподобного Аввы нашего. Мы лежим, а он молился. Ночью тихо молился, наверное, до самой зари. Такая молитва приближала мир святых, Ангелов. Такая молитва покрывала мир незримой волной благодати. Люди это чувствовали тогда, при жизни Преподобного. Чувствуют и теперь. Тянутся к месту его молитв. Удивительное чудо – молитва! Она незримо меняет даже землю, как бы впитывается стенами и, как тепло дневного солнца, долго еще греет... Веками!

Хорошо сказал о молитве Лермонтов:

...И верится, и плачется,
И так легко, легко...^[11]

Источник: В Лавре прп. Сергия: из дневника (1946-1996) / Г. А. Пыльнева. М., Изд-во Моск. подворья Св.-Тр. Серг. Лавры, 2006.

Примечания

^[1] Михей (Владимирский; 1863-†?), игум. В Лавре нес послушания гробового иеромонаха, ризничего, хранителя митрополичьих покоев, братского духовника. В 1919-1925 гг. остался в «малой Лавре», так называли братию Пятницкого храма. В 1926-1929 гг. жил в Параклитском скиту, скончался на Родине.

^[2] Воронцов Евгений Александрович (1867-1925), прот. (целибат), проф. еврейского языка и библейской археологии МДА. После закрытия Лавры и Академии взял на себя пастырский крест: от науки, в которую был погружен, что называется, «с головой», обратился к служению священническому, став настоятелем Пятницкой церкви.

^[3] Пришвин М. М. Собр. соч. Т. 8.: Дневники. М., 1988. С. 209-211; Он же. Леса к Осударевой дороге: из дневников 1909-1930 гг. // Наше наследие, 1990. № 1. С. 82-85; Он же. Когда били колокола... (из дневников М. М. Пришвина 1926-1932 гг.) // Троицкий сб. ТСЛ, 2000. № 1. С. 131-139. (29 декабря 1929 /11 января 1930 г. сбросили Корноухого и Царь-колокол; 15/28 января 1930 г. сбросили Годунова). Всего было снято 19 лаврских колоколов весом 8165 пуд.

^[4] Параклит – скит, приписная к Троице-Сергиевой Лавре общежительная мужская пустынь, пригород Сергиева Посада (ныне в пос. Смена). Скит основан в 1860 г. Пустынь отличалась особо строгим уставом. В настоящее время – одно из лаврских подворий, в нем возобновлена монастырская жизнь.

^[5] Сережа-слепой, инок. Ослеп в возрасте полутора лет. С 7-ми лет жил в Макарьевском Калязинском монастыре. В 30 лет перешел в Троицкую Лавру по особому приглашению. В 1919-1925 гг. оставался в «малой Лавре». С 1918 г. прислуживал в храмах Сергиева Посада: в Пятницкой, Петропавловской и Ильинской, где продолжал петь на клиросах. В последние годы зарабатывал себе на пропитание игрой на баяне на разных семейных праздниках и вечеринках. Скончался от голода в Великий пост 1942 г.

^[6] См. об этом: ЖМП. 1982. № 10. С. 19-20.

^[7] Филарет (Дроздов; 1782-1867), митр. Московский и Коломенский. Родился в подмосковной Коломне, в семье диакона, впоследствии священника. Поступил в Коломенскую ДС и закончил Троицкую ДС и Академию. В 1808 г. принял монашеский постриг в Лавре и в 1809 рукоположен в иеромонаха, а в 1811 г. возведен в сан архимандрита. С 1812 г. ректор СПбДА. В 1817 г. хиротонисан во епископа, с 1821 г. возглавлял Московскую кафедру. Занимает выдающееся место в истории русского богословия. Его «Пространный христианский катихизис Православной Кафолической Восточной Греко-Российской Церкви» до сих пор служит церковным учебником. Основное богословское наследие свт. Филарета содержится в его «Словах и речах», которые проникнуты подлинно святоотеческим духом. Неоценимой заслугой иерарха служит и систематизация церковных наук. Он же стоял во главе перевода Священного Писания на русский язык. Был великим молитвенником и чудотворцем, горячо любимым не только своей московской, но и всей русской паствой. Несмотря на титул митр. Московского и Коломенского, в народе его называли природным Патриархом и всероссийским митрополитом. В 1861 г. святителю пришлось стать автором манифеста об отмене крепостного права. Последние свои годы свт. Филарет провел в Москве, на Троицком Подворье. Погребение его вылилось во всенародное событие. В годы безбожной власти мощи святого, находившиеся в Троице-Сергиевой Лавре, были вскрыты и поруганы большевиками. В 1994 г. причислен к лику святых. В 2004 г. его святые мощи были торжественно перенесены в Храм Христа Спасителя.

^[8] Плющев Н.Н. (†1953). Регент-любитель Ильинского храма г. Загорска.

^[9] Сергий (Голубцов; 1906-1982), иером., впоследствии архиеп. Новг. и Старорусский. Родился в Сергиевом Посаде. В 1920-х гг. занимался реставрацией икон в мастерских у академика И. Грабаря, одновременно работая в библиотеке Исторического музея. В 1930 г., будучи студентом 3-го курса Московского университета, выслан на 3 года в Архангельскую обл. В 1941-1946 гг. – на фронте. После демобилизации поступил в МДС. Принимал участие в восстановлении настенной живописи храмов Лавры и Москвы. В братию Лавры принят во время учебы на 3-м курсе МДА (кандидат богословия), которую окончил в 1951 г. и был оставлен преподавателем Ветхого Завета, др.-евр. языка и церковной археологии. В Лавре нес послушание духовника и экскурсовода. С 1954 г. – архимандрит. В 1955 г. хиротонисан во еп. Старорусского, викария Ленинградской епархии, с 1956 г. управлял Новгородской кафедрой. С 1959 г. – еп. Новгородский и Старорусский. С 1963 г. – архиепископ. После тяжелого инсульта в 1967 г. ушел на покой и поселился в Лавре, где нес иконописное и клиросное послушания, окормляя своих многочисленных духовных чад. Погребен в Троице-Сергиевой Лавре.

^[10] Вениамин (Федченков; 1880-1961), митр. Учился в Тамбовской ДС и СПбДА (кандидат богословия). В 1907 принял монашеский постриг и вскоре получил сан иеродиакона, иеромонаха, архимандрита. Член Поместного собора 1917-1918 гг. В 1919 г. – архиерейская хиротония. Примкнул к Белому движению. С 1920 г. – в эмиграции. Один из «основателей» РПЦ за границей. Преподавал (профессор) в Парижском православном богословском институте им. прп. Сергия Радонежского. В 1930 г., после разрыва митр. Евлогия (Георгиевского) с Московской Патриархией, организовал первый приход Московской Патриархии в Париже – Трехсвятительское Подворье. С 1932 г. – в сане архиепископа. С 1933 г. – архиеп. Вениамин временный экзарх Московской Патриархии в Северной Америке. С 1939 г. – митрополит. В 1947 г. вернулся в Россию. С 1958 г. находился на покое в Псково-Печерском монастыре, в пещерах которого и был погребен.

^[11] Лермонтов М.Ю. Молитва (1839) // Собр. соч.: в 4 т. М., 1969. Т. 1. С. 291.