Нравоучение пятое надесять

НРАВОУЧЕНИЕ ПЯТОЕ НАДЕСЯТЬ.

Сколько мы одолжаемся Богу, и сколько мало, или паче ни в чем Бог не одолжается нам, то из теперишняго учения известно тому, кто свое пред Богом признает окаянство и скудость, и всю жизнь препроводивши в грехах и в незнании Бога, хотя уже при трясущейся старости как от сна пробужается. О сынове человечестии! доколе тяжкосерди? О дети плотския! доколе у вас будет железная выя и сердце? Доколе вам злобиться, и своея матери терзать утробу? И что сие будет, иметь над собою Господа, а не знать Его: иметь Отца, а не почитать Его: иметь Бога, а не слушаться Его: иметь Судию, а не бояться Его, не страшиться, презирать Его? Так мы раздражаем Господа? Не уж ли мы, Павел говорит, сильнее Его? О! страшно впасти в руки Бога живаго. Господи! не вниди в суд с рабом твоим: состав бо мой яко ничтоже пред Тобою. Слушатели, мое намерение есть показать, что мы не только недостойны никакой Божией милости, но напротив казней, сколькоб их ни было наижесточайших достойны. Только не знаю, которых мне людей вычитывать грехи и злонравия: то есть, тех ли, которые от самаго Адама до наших жили веков, или коснуться и наших нещастливых времен? Тех ли, которых вселенской покрыл потоп, и которых с серой смешенной пожег огонь? Или нас самих разобрать и посмотреть; не найдутся ли и в нас дела достойныя вселенскаго потопа, и Содомскаго сожжения? Но что нам тех напоминать, которые уже осудилися до ада, где ниже врачеве воскресят? А наипаче когда и нынешний век ни мало может быть тем векам в нечестии не уступает. О время! в которое вера изнемогла, надежда увяла, любовь изсякла. О нравы! которых развращение примерное, слабость крайняя, свободность преширокая! несть разумеваяй, и несть взыскаяй Бога; вси уклонишася вкупе, непотребни быша; несть творяй благое, несть даже до единаго, с плачем описывает Давид1, с жалобою повторяет Павел2, а я с сожалением на мои привожу времена. Когда в таком почтении были суеверства, как не ныне? Когда столько умножилось расколов? Когда более сребролюбию служили? Когда более позабывали Бога? Когда так по своим ходили похотям, как не в теперешнем веку? Боже мой! да не возглаголют уста моя дел человеческих! Кто ныне по гордости не фарисей? Кто по мытарству, а не по покаянию, не Мытарь? Правда, все исповедуют Бога, да устами, а не сердцем; языком, а не умом; речью, а не житием; наружностию, а внутренность другим чем занята. И так их уста, уста Иудины; сердце же, сердце вражеское. Не так то Давид, которой Бога называл Богом сердца своего: Боже сердца моего, то есть, Боже! которому у меня сердце готово в престол, и часть моя Боже во век. Кланяются; да как? Духом ли? Так, как Ирод хотел поклониться Христу: шедше возвестите ми, яко да и аз шед поклонюся Ему3. То ли молитва? То ли с Богом разговор; ежели я многословлю только устами, как бы бездушное тело, и как бы на несколько часов заведенной язык? Хощете ли кого иметь в пример, по которому бы вам всегда в молитвах поступать? Вот вам в женском теле мужеской дух: Анна Самуилова мать, будучи безплодна горькое за то от всех терпела поношение, чего чтоб избыть, прибегает к тому, которой безплодныя разверзает утробы и делает материю о чадех веселящеюся. Прибегает, говорю, Анна в сокрушенном сердце и в умилительном духе в храм Господень; очи свои утверждает на олтарь, сердце же свое возносит на небо, или и выше неба к Богу. Что же потом? Сердцу своему отдает и глас и язык, чтоб так с самим беседовать Богом: устне Аннины, говорит, похваляя слово Божие, движастеся, а глас ея не слышашеся4. Мы когда молимся; то сколько пред собою разложим книг, сколько наговорим речей, да еще так, что других уши заглушаем; сколько пустых изгибов, сколько наружных всхлипов, сколько суеверных воздыханий, сколько проворных поклонов? А то не знаем, что ежели кто сердечно молится Богу, то не можно тому много говорить, для того что сердце его так прилепится к Богу, что он весь станет будто вне себя. О сердце, котораго жар Анны в такой восторг приводил! О молитва, которая так сильно вяжется с Богом! Чтож? Когда мы в таких молитвах не только не пребываем, но еще и за глупость почитаем, ежели бы кто так утвержденным телом стоял, такими молился устами. Не миновала сего поношения Анна. Илий Архиерей, видя, что она так безгласно с одним движением молится, очень неправедно пианою ея назвал. Пияна, Архиерею святый, Анна, да не вином; но упоена внутренним Духа Святаго услаждением, и присутствием благодатным; и сие причиною, что Анна вся вне себя ставши только свои устне двигала, а глас ея не слышашеся. Вот живый молитвы образ, по которому кто точно поступает, тот знает Бога, и знает того Бог. А кто устами исповедает, сердце же далеко отстоит от Него: то такой не знает Бога, и не знает такого Бог. И сколько же ныне таких богомольцов, которые свою мольбу в наружности поставляют! Молитва, которая бывает сердцем, приводит человека своею горячностию в восторг: восторг же тот делает, что мы ставши как вне себя, и язык бы двигать позабыли. А нам уже не льзя, чтоб своим не проворить языком, и чтоб телесныя глаза от всех видимых отвлекши, одними только душевными глазами быстро Бога созерцать. А сие когда праведно так; то сколько мы недостойны Божией милости: сколь далеко отступили от Бога; отступили сердцем. О где ты, Давиде? и где твой заступник, на котораго ты во всяких нуждах надеяться обык? Давидов заступник есть Бог, к которому он как к каменной горе прибегал: а мы когда бы в какия нужды попались, то людских ходатайств ищем, к подобострастным нам прибегаем; и в самых нужных случаях смертнаго человека просим защиты. И так видим, сколько мы достойны Божия милости; когда в самом главнейшем состоянии так на оба колена храмлем, и самую дражайшую вещь такими неисправностями попортили; да еще так, что упадши и востать не хочем. Уязвленных нас от грехов поднять некому: когда Левит мимо нас идя презирает, то есть: священнический собор дремлет, или храпит, упивается, толстеет, объядается, на оба уха спит, прохлажается, все свое звание почитает в том, ежели должность наружнаго служения исполнит, ежели к своему прибытку своих овец подольстит, ежели себя обходительным покажет, ежели внешний свой добре расправит стан. А чтобы душевно, и как прилично пастырю, о своих овцах постараться, то есть, как Священное Писание говорит, падшаго воставить, уязвленнаго обязать, немощнаго излечить, заблуждающаго на путь возвести; то сие редко увидим. Да как и можно некоторым за так знатное приниматься дело, то есть, за спасение наше, когда недостаточное разсуждение имеют, когда и самаго отроческаго учения, то есть Катихизиса, не знают, да и не хотят знать, которым Священное Писание неизвестно, от которых Евангельское благовестие скрыто, которые, еще, своим невежеством хвалятся? Таким пастырям ежели какая последует овца, то не попадет ли в тую же яму, в которую и пастырю от своей слепоты впасть надобно? Все такие пастыри, по слову пастырей начальника Христа, не прямыми воротами в пастырство взошли, но от инуду перелезли; что собственно есть татям и разбойникам5. Такие-то пастыри! но овцам нравятся. Для чего? Для того, что по их нраву. Они их с свободностию не обличают, безумие не поносят, упорность овец не изсекают, по своей власти их не водят; но сами водятся от них. Почему тот пастырь, которой бы свое священническое употребив дерзновение, стал их властительски от зла удерживать, а советовать добро; укорять безумие, а насаждать разум; искоренять суеверства, а проповедывать богознание: такой, говорю, пастырь, знаю, сколько бы им по сердцу был. Они, Христовым словом заключить, не любят света, понеже дела их злы6. И так не знаю, кто более достоин казни: овца ли, которая такого хочет пастыря: или пастырь, которой столько овец на свои нещастливые принимает руки, и которому за овец кровию должно платить? Однако то известно, что и овцы и пастыри грешат. Так сколько мы достойны Божия милости, как недалеко отстоим от ада хотящаго пожрети нас! До сего места доказали мы, какая-то в нас любовь, как рачительны о душе: а что ежели заглянем, какая у нас любовь к ближнему есть? и что-то делается между народными молвами? Что? Как не недостойное слышания? Понеже тому никак статься не можно, чтоб там была истинная любовь, где нет к Богу любви. Павел своего века людей богоненавистныя описывая нравы, заключил, что все сие для того делалось, что нет страха Божия пред очима их7. Но что о том воспоминать, что может некоторых слух оскорбить? Бываемая бо отай от них срамно есть и глаголати8. О всех тех безчинствах можно вкратце с Давидом сказать: яко видех беззаконие и пререкание во граде: днем и нощию обыдет его по стенам его, и беззаконие и труд посреде его и неправда: и не оскуде от стогн его лихва и лесть9. Когда все сие самою делается вещию; то видно, сколько мы Божией достойны милости. Но сколько, слушатели, мы от Бога помилованы? Столько, сколько Его благость требует, которая, как ныне слышали, дарует нам Сына, в избавление наше, в очищение грехов, чтоб нас возвести в первое достоинство наше. Все сие изрядно представляется в притче о блудном сыне10. Знаете, как Отец с ним и в первой раз праведно поступил, и в другой раз милостиво. Как нам с блудным сыном при отеческом благословенном доме жить наскучилось, не знаю для чего: дерзнули мы просить у отца наследственной достойной части. И здесь безумие. Нам Бог ничем не одолжается; но что дает, то по одной отеческой своей милости дает: однако мы просим наследственной части; а здесь Бог снизходительным себя оказал: дает, мы принимаем, прощаемся, отходим. Куда? На страну далеку. От кого далеку? От родителя, от Бога, от Создателя. За чем? Чтоб напоследок пасти свиния. О! достойно такому, которой не умел жить в отеческом обильном доме: стал, де, пасти свиния, то есть, стал, де, валяться в грехах, как свинья в грязи, да к томуж не стал иметь дневнаго пропитания, то есть, лишился Божией милости, которая так нашу содержит душу, как пища тело. Сему неотменно надобно случиться со всеми теми, которые с Богом разлучаются, се удаляющиися от тебя погибнут. В чем теперь стала нужда блудному сыну, как не в отеческой милости? Наскучило ему то подлое житие, и голодное состояние. Начал от того места удаляться; а вы смотрите, какия казни уготовляет отец сыну, и какия на встречу выносит бичи, которыми бы его за такое безсовестие наказать, умучить. Какиеж бичи? О истинно! отеческия, не язвительныя, лечительныя; обнимает его, целует его, плачется над ним, велит снять ему свою оскверненную ризу, дает же чистотою обеленную; перстень на руку, в знак того, что он его опять принимает в сыновство; сапоги на ноги, чтобы ему опять по той дороге на страну далеку не уходить: представляет обед царской; в снедь представляет самаго того на кресте распятаго Христа, агнца вземлющаго грехи мира. Мы еще все блудные сыны: удостой же и нас, милостивый Отче! высокой твоей благости. Аминь.

Сказывано 15 Февраля.



Оглавление

Богослужения

29 марта 2024 г. (16 марта ст. ст.)

Частые вопросы

Интересные факты

Для святой воды и масел

Стекло, несмотря на свою хрупкость, один из наиболее долговечных материалов. Археологи знают об этом как никто другой — ведь в процессе полевых работ им доводится доставать из земли немало стеклянных находок, которые, невзирая на свой почтенный возраст, полностью сохранили функциональность.